M. F. Frolenko, Mikhail Rodionovich Popov

M. F. Frolenko, ‘Mikhail Rodionovich Popov’, Golos minuvshego no. 7–8 (1917), 171–79.

М. Ф. Фроленко, ‘Михаил Родионович Попов’, Голос минувшего, № 7-8 (1917), 171-79.

Михаил Родионович Попов

Михаил Родионович Попов был членом «Земли н Воли», а когда она разделилась на «Черный Передел» и «Народную Волю», то остался в «Черном Переделе», придерживающемся программы «Земли и Воли».
Однако, несмотря на то, что теоретически Михаил Родионович был землеволец, практически он принадлежал скорей к народовольцам, чем к чернопередельцам. Человек дела, жаждущий работы, при боевой натуре, он не мог усидеть в деревне, когда пребывание в ней свелось к простой лишь жизни, к обычному существованию. Благодаря стражникам, усиленному шпионству, вести пропаганду в деревне стало невозможно, и Мих. Родион. поселяется потом, в 79-80гг., в Киеве и здесь начинает вести дело с рабочими, задумывает устройство типографии, хочет завести сношение с чигиринцами, задумывает разный террористические предприятия и т. д. Вообще вся киевская его деятельность ведется в духе «Народной Воли», и в Шлиссельбургской крепости он мне говорил, что собирался уже перейти в «Народную Волю», но арест помешал этому. А между тем еще в 1879 г., когда явился Соловьев в Питер и просил землевольцев помочь ему в деле убийства Александра II, Родионыч восстал всеми силами души, находя такое дело в высшей степени вредным для народников, живущих по деревням. Споры были настолько жарки, что в их пылу люди доходили до выражений, что, если найдется Каракозов, то найдется и Комиссаров. Так было в споре, но большинства уже коснулось веяние времени: с юга надвигалось новое направление, и спор закончился тем, что решено было помогать Соловьеву, и Родионыч, больше всех возражавший, взял на себя слежение за выходами Александра II.
В этом сказалась потребность натуры действовать, работать, а не быть зрителем, как вышло и после Воронежского съезда, и эту основную черту Родионыча можно легко проследить и прочтя статью Сватикова в Галлерее шлиссельбургских узни-
171

172
ков, где об нем подробно сказано вплоть до заключения в тюрьму, и расспросив тех, кто с ним находился в заключении. До тюрьмы мы с Родионычем как-то мало были знакомы, хотя принадлежали оба к землевольцам, но встречались больше случайно и всякий раз на каком-нибудь деле. То он собирается в «народ»; то он покупает лошадь для развозной торговли по деревням Воронежской губ.; то он спешит в Питер на замену арестованного центра; то он собирает членов на Воронежский съезд, чтобы решать вопрос о терроре; то он с другим устраняет одного шпиона-провокатора, подбивавшего Т. Лебедеву устроить в Москве тайную типографию; то он, в Киеве советуется насчет выбора заведующей в ту типографию, что сам задумал. Это все встречи до заключения.
Но вот сижу я в Алексеевском Равелине (1882 г.) и уже успел цынгой заболеть: ноги отказываются ходить. Вдруг слышу лязг кандалов. На нас их не надевали. Кого-то, значить, привели со стороны и посадили рядом со мной. «Кто?» «Как фамилия»? Сей же час началось перестукивание, как только ушло начальство и наступила тишина.
«Попов!» Слышу ответ и сначала никак не могу понять, какой Попов. Про Родионыча я знал, что он отправлен уже на Кару и потому долго недоумевал, пока он не объяснил целой длинной истории своего привоза с Кары.
На Каре было несколько побегов. Помогала вся тюрьма. Бежали по жребию. Первыми были вынесены вне тюрьмы в столярные мастерские на кроватях, якобы для починки их, Мышкин и один рабочий. Вместо них на койки положили чучела. Побег скрывался недели две, и Мышкин добрался с товарищем до Владивостока и только тут был арестован. Через две недели были вынесены еще двое, потом еще и еще двое, но уже чаще, и тут побеги, наконец, обнаружились. Началась ловля, переловили всех, а по возвращении разный мероприятия, до избиений включительно, пали на всю тюрьму. Родионычу не выпал жребий бежать, но битья и карцеров он перенес очень много, при чем в заключение всего его с некоторыми другими, как наиболее протестовавшего против насилий, привезли в Питер и одних поместили в Алексеевский Равелин, других в Трубецкой. Таким-то путем и очутился Родионыч моим соседом. Из его рассказов про карийскую жизнь видно было, что и там он играл непоследнюю роль и числился в разряде бунтарей, людей способных на всё. Он был там и пекарем, он и подкопы рыл, он, составив артель небольшую, и золото добывал, он являлся и помощни-
172

173
ком старосты, когда требовалась сила и решительность. Золото промывать было надумано с двойной целью: подкормиться и деньгу скопить. Кто изъявлял желание добывать золото, тому платили хорошо за него и, кроме того, отпускалась хорошая пища с мясом (на Каре же кормили очень плохо и недостаточно). К несчастию промывать золото сами никто из наших карийцев не умели, а уголовный, приглашенный ими в товарищи, промывал так, что они не только не зарабатывали себе на побег, как предполагалось, но еще обносились, побили сапоги, порвали одежду. Пришлось бросить. Старосте же помочь пришлось при таком случае. На Каре некоторые заключенные, исходя из того положения, что их насильно сюда привезло начальство, отказывались от повседневных работ. Не хотели убирать камер, помогать повару по приготовлению: носить дрова, воду, чистить картофель и др. Отказывались и баню готовить. В первом случае трудно было воздействовать и ограничивалось дело лишь тем, что предоставляли им есть не чищенный картофель, когда он бывал, а бывал он редко, но с баней вышло иное. Когда протестанты не захотели в их очередь истопить, приготовить баню, тогда староста пригласил другую очередь, а вместе с тем подобрал себе несколько человек на помощь, на случай, если явятся в баню и те, что отказались топить ее. Баню истопили, воды наносили другие…
«Готово! Пожалуйте». Пошли мыться. Смотрят, у дверей стоить староста и при нем Родионыч с товарищами. Пришли мыться и протестанты. «Вас не пущу»! — говорит староста. «Это почему? Баня казенная!.. Нас обязаны мыть»!
— Ладно! Не пущу, — говорит староста и дает знать Родионычу. Мигом он с товарищами подхватывают протестантов и оттаскивают в сторону. Так и не дали им помыться, заставив таким путем в следующий раз уже не надеяться на то, что их обязан кто-то мыть. Родионыч играл тут главную роль, и в тюрьме на Каре вообще об нем составилось такое мнение, что ему часто приписывалось то, чего он и не совершал…
Попав к нам в Равелин, он прежде всего задумал завести сношение с другим коридором, который отделялся от нашего большой камерой, где по субботам нас мыли… Родионыча посадили рядом с этой камерой.
Промежуточная камера была довольно велика и, чтоб сидящий за ней мог услыхать стук, требовалось, по крайней мере, для первого раза стучать очень громко. Это не смутило Родионыча, и он, захватив с прогулки небольшой камешек, принялся дубасить так, что часовой сей же час поднял тревогу. При-
173

174
бежал смотритель и сделал строгий выговор. Это не помогло, однако. Родионыч, переждав малое время, снова начал делать свои опыты и опять безуспешно: сосед молчал, а смотритель, получив донесение о стуке, не уступил, конечно, случая покуражиться, делая всякие угрозы, если не прекратится стук.
Угроз Родионыч не побоялся бы, но, сделав еще несколько менее открыто попыток и не получив опять ответов, он решил оставить этот способ и принялся за новый. Нам вскоре привезли кучу песку, дали деревянную лопату и предложили желающим переливать из пустого в порожнее, т.-е. перебрасывать эту кучу с одного места на другое. Родионыч и ухватился за это дело. Перебрасывая песок, он крепко прижимал к ручке лопаты записку, написанную заранее и малость намазанную жеваным хлебом. Записка, пока он работал, приставала вплотную и отчасти успевала замазаться. Поэтому жандармы, при беглом осмотре лопаты, не замечали ее и она оставалась на лопате. Не сразу открыли ее и наши. Первый заметил Мышкин, сидевший на другом коридоре, и таким путем установилось, наконец, сношение с этим коридором.
Тут только мы наверно узнали, кто успел умереть, кто болен, кто здоров; объяснилось, почему и не было ответов, когда Родионыч стучал: сидящий но ту сторону ванной комнаты был сильно болен и затем умер, но жандармы долго еще заходили в его камеру, якобы занося пищу. Осенью 1884 г. нас из Равелина перевели в Шлиссельбургскую крепость и тут для Родионыча наступило скоро очень тяжелое лихолетье. В равелине у нас со смотрителем как-то совсем было мало столкновений. У Родионыча, как сказано выше, началось было оно, но быстро прекратилось. У других и того не было, и этому помогла дверь скрипучая. Стучать и в Равелине запрещалось, но входная дверь, когда входили дежурные жандармы или смотритель, всякий раз выдавала их приход, и стук прекращался на это время. Простой же часовой, ходивший в коридоре как-то не догадывался или не понимал, если стучали тихо. Мы же с Родионычем делали так. Я ложился или садился за стол на кровати и начинал обгорелой спичкой записывать на столе его стук. Родионыч же, улучив время, когда часовой уходил в другой конец, быстро начинал стучать. Таким путем он мне простучал не только о событиях на Каре, но и все свои стихотворения, целые поэмы. К несчастию не было бумаги, и хотя я их тогда заучивал наизусть, но потом забыл. Сейчас вспоминаю лишь и то не самые стихи, а лишь смысл одного места.
174

175
где Соловьев в своей речи на суде говорит судьям, что «казнить меня вы, конечно, не преминете, но знайте, верю я, что на моей могиле всё-таки дуб свободы разовьется!» В Шлиссельбурге как-то об своих стихах М. Родионыч умалчивал, и про них никто не знал, да и сам он, верно, не был о них высокого мнения, так они и заглохли, а между тем, в них много было интересного по содержанию, хотя форма н отделка хромали на обе ноги.
В Шлиссельбурге с первого же раза стук был обнаружен, и началось гонение. Некоторые, как Мышкин например, не хотели и скрывать стука. Смотря на свой перевод с Кары в Шлиссельбургскую крепость, как на похороны заживо, они говорили, что дорожить при таких условиях жизнью не стоить, и потому не стоить скрываться со стуком. Как нарочно, Родионыч сидел над Мышкиным, и вот тут-то для Родионыча и начался самый тяжелый период. Его много раз таскали в карцер и сажали на хлеб и воду. Мало этого. Однажды, сидя в карцере, он вздумал подняться на окно и взглянуть чрез форточку на Божий свет. Подоконники в окнах во всех камерах очень покаты были, дабы нельзя на них стать, но Родионыч, ухватившись за повисшую форточку (верхняя часть окна вся откидывалась вниз на петлях), поднялся и сталь уже смотреть, как вдруг сорвался и повис на одном пальце. Его сняли, но палец, причинив сильные физические страдания, остался навсегда испорченным. Вскоре смотритель, видя, что карцер не прекращает стука, прибег к новой пытке: он приходил к стучащему и начинал его донимать угрозами, грубостью, намекая, что в его распоряжении есть статья о 50-ти розгах. Так было с Мышкиным и Родионычем. Им он надоедал до того, что они просили его наказывать лучше, да только оставить их в покое, но смотритель не переставал, и вот в последний раз, подойдя во время обеда к форточке Мышкина, он снова принялся за выговоры. Пища давалась через форточку в дверях. Мышкин, взбешенный выговором, когда ему стали подавать миску с тарелкой, не взяв ее, оттолкнул обратно, и она попала в смотрителя, присутствовавшего обыкновенно тут же при раздаче обеда. На другой же день Мышкина расстреляли, но в результате через день или два тот же смотритель пришел к Родионычу и сам же сталь просить его постучать Арончику, который начал сходить с ума, и когда Родионыч стал выговаривать ему за Мышкина, смотритель заплакал и заговорил: «Ты думаешь, я изверг, делаю от себя! Вовсе нет! Приказывают! Служба! Ничего не поде-
175

176
лаешь! Вот разрешил стучать, и я сам прихожу к тебе просить стучать!» закончил Ирод свои оправдания.
Этот Ирод, уморив в Алексеевском Равелине плохой пищей и отнятием стакана молока у начавших было выздоравливать от цынги, когда потом начальство испугалось смертей и приказало кормить хорошо, говорил, «если прикажут, то и рябчиками стану кормить!» Теперь тоже всё ждал приказов к облегчениям, а пока строго выполнял инструкцию и довел 2-х до расстрела; один повесился, один сжег себя, несколько сошло с ума, очень много умерло от простуды по карцерам, от разных причин, легко устранимых при более человеческом отношении.
Наконец, привозят Гинсбург. Ее Ирод помещает отдельно и так запугивает обстановкой, что на другой или третий день по привозке она кончает с собой. Тогда только Ирода вызывают в Питер, делают нагоняй. С ним делается удар от огорчения, и его смещают. При новом смотрителе наш тюремный режим понемногу начинает слабеть. Родионыч пользуется этим, чтобы добиваться улучшений и, мало-по-малу, с другими достигает, что жизнь в Шлиссельбурге становится довольно сносной. Новый смотритель, хотя и посылал в департамент об нас, а особенно об Родионыче, ужасные характеристики, но побаивался его и почти всегда исполнял то, о чем хлопотал Родионыч.
В этом отношении на долю Родионыча выпало так много, что, если всё перечислять, то пришлось бы рассказать подробно всю нашу жизнь в крепости. Принимая деятельное участие во всех работах, Родионычу приходилось хлопотать и об улучшениях порядка в мастерских и об увеличении земли, и об парниках и об том, чтобы к ним позволяли выходить не двум только, а большему числу. Благодаря Родионычу завелось у нас и куроводство, хотя сам он их не водил, и т. д. В огороде Родионыч остановился на парниках, и выведете огурцов, помидор сделалось его коньком. Он садил и дыни, и арбузы даже, но это было не главное.
В столярстве полировка и лакировка, а затем делание шкатулок обратилось у него, как бы в специальность, и шкатулки его работы попали на волю. Немало его других изделий попало и к жандармам. Они охотно делали нам заказы сначала даром, а потом, и за деньги. Платилось, конечно, недорого, но, стараясь делать возможно крепче, и тратя на это много времени, дабы подгонять возможно плотней без заклепок, этим самым он понижали плату еще более, так что в час усиленной работы выручалось пять, немного более копеек.
176

177
У нас можно было заниматься еще токарством, переплетным!. делом, а в последнее время и кузнечеством, но М. Родионович, выбрав столярство, остановился на нем и другими уже не увлекался. Для нашей библиотеки каждый из нас обязан был переплести известное число книг, но и в таком случае Родионыч или брал на себя исполнить какую-нибудь другую работу, например делание полок, этажерок для библиотеки, или присоединялся к кому другому и выполнял второстепенные работы. Зато по столярству он работал не только в мастерских, но часто еще брал к себе в камеру и тут кончал работу. В земельных работах по огороду лучшего товарища, когда требовалась работа вдвоем, напр. ношение земли на носилках — трудно было найти. Тут он работал до упаду, как говорится: от усталости иногда начинал даже спотыкаться, но всё-таки не бросал, пока не кончал задуманное. Земельный владения наши были не велики, но удивительно, как много мы придумывали сами себе работ с землей и тратили на это очень и очень много времени и труда.
Благодаря этому, когда огородик, где я с Родионычем вели дело несколько лет подряд, стали разгораживать и сняли старый забор, чтоб поставить новый, то обнаружилось, что там, где почти не было земли (нам для гряд огородов купили и привезли землю со стороны), теперь за несколько лет мы создали слой почти в три четверти и более. В огород мы стаскивали глину, песок, стружки, всё, что только попадалось где в другом месте, создавая себе массу работы, что давало возможность убивать время настолько, что его нам не хватало, и мы не знали, что значить скучать, и если томились тюрьмой, то не от скуки, а оттого лишь, что были прикованы к одному месту, чувствуя над собой гнет, который во всякий момент мог обрушиться на нас и раздавить. Это-то постоянно и держало людей в каком-то ожидательно-напряженном состоянии, мешало душевному спокойствию и равновесию. Подобное настроение, особенно в первое время, вызывало часто нежелательное явление, нетерпимость к чужим словам, поступкам, желание особенно подчеркнуть замеченное бревно в чужом глазу, и у Родионыча на первых порах, благодаря этому сложились настолько неприятные отношения с некоторыми, что он не раз жаловался мне, что его нарочно изводят соседи стуком между собой об нем же, критикой его поступков, слов. Пытаясь успокоить, я уверял его, что это, вероятно, с его стороны ошибка, но после оказалось, что один из его соседей был уже ненормален и действительно мог это проде-
177

178
лывать. Наконец он окончательно сошел с ума и был увезен. Его болезнь, однако, не сразу была замечена, и он немало был причиной тех трений, что выходили иногда между некоторыми, причем он являлся большею частью лишь орудием в руках некоего Оржика, привезенного поздней. Этот Оржик и христианство собирался принимать, и, попав к нам, стал христосика из себя корчить, а поздней подал прошение о помиловании и был помилован. Родионыч, очень чуткий ко всякой неправде и лицемерию, быстро раскусил эту личность и по своей прямоте стал выводить его на чистую воду. Скоро Оржик стал понятен и другим. Оржику, конечно, это не понравилось и тогда он, сбросив личину смирения и миролюбия повел интригу и так ловко, что тюрьма и не заметила, как разделилась на два лагеря. Впоследствии всё это сгладилось, когда явилась возможность всем видеться, говорить, но на первых порах вызывала неприятные явления и главным образом по отношению к Родионычу и еще двум, трем.
Оржик, притворяясь больным, якобы, сердцем, отличался в то же время замечательной трудоспособностью и энергией, и это дало ему возможность снискать расположение начальства. Поэтому, когда Оржик подал прошение о помиловании, скрыв это от большинства, то наше начальство поддержало его просьбу, хотя относилось само очень дурно к подобному поступку. Оржика помиловали, но почему-то не сразу увезли в Сибирь; тогда он сказался больным и Засел в камере. На вопрос, почему не хочет гулять (все видели, что он совершенно здоров), Оржик, наконец, признался, что боится Попова. «Побьет еще!» Хотя у Родионыча и в мыслях не было бить его.
В 1905 г. этот Оржик во Владивостоке снова очутился в рядах революции, но, узнав вовремя о надвигающейся карательной экспедиции, бросив всех и вся улизнул в Японию, а оттуда, кажись, в Чили или Перу, т.-е. в Южн. Америку, и стал разводить страусов, как передавал слух. Теперь он может заявиться легко к нам в Россию, поэтому на нем я и остановился немного больше, чем он стоит того. У Родионыча не было к нему даже враждебного отношения, и он относился к нему, как к хитрой, пронырливой лисице и трунил над ним, когда он, прикинувшись умирающим, например прыгал по двору, по удалении жандармов, будучи вынесен на матрасе на свежий воздух. Все ушли со двора обедать в тюрьму, Оржик же, видя это, поднялся и ну прыгать, но попался одному запоздавшему, и обман обнаружился.
Такому-то человеку нетрудно было мутить воду, и на первых порах это ему вполне удалось, благодаря тому, что общение
178

179
между нами вначале было довольно затруднительно. Поздней, особенно, когда увезли Оржика, отношения значительно изменились, но Родионыч уже не мог забыть прошлого и до конца держался в некотором отдалении от тех, что верили Оржику. Этому способствовало еще и то, что, занятый парниками, столярной и вообще разными работами с лицами, более ему близкими, он и не чувствовал нужды сближаться с новыми лицами. В последнее время, когда в воздухе началась носиться надежда на возможность выхода из тюрьмы, Родионыч, хотя на словах и не верил в него, но в мечтах и на прогулке со мной стал очень часто развивать мысль, как хорошо было бы собрать всех уличных хулиганов и детей босяков в каком-либо большом городе и устроить для них земледельческо-ремесленный приют, где и заняться их воспитанием. И вот, по освобождении, в 1905-1906 г. он вдруг получает от бывшего сотоварища по «Земле и Воле» и к этому времени разбогатевшего предложение поехать за границу и зажить там на покое. Обещалась покупка хорошей дачи-виллы тысяч в 40-к спеспециально для Родионыча. Тогда Родионыч вспоминает наши мечты о приюте и пишет мне, чтобы я ехал к нему, что деньги на приют теперь найдутся. Деньги на дачу он рассчитывал обратить на приют, но так как их было всё-таки мало на ведение дела, то мы решили купить где-нибудь на юге или в Крыму землю с усадьбой, заняться хозяйством и на доход с него уже вести приют. В 1906 г. съехались мы с ним в Ессентуках и Кисловодске и принялись сей же час за поиски, прося знакомых искать еще и в Крыму. Вскоре стали намечаться и разные имения. Тогда Родионыч пишет бывшему товарищу, что вместо за границы он предпочитает устроиться лучше в России, и пусть он те же деньги, что обещал на заграницу, выдаст на покупку какого-нибудь имения в России, объяснив ему подробно, зачем и почему. Ответ не получился. Снова и снова пишет Родионыч, но времена меняются, меняются и благие пожелания у товарища. Он ответил, наконец, но ответил в том духе, что людям не от мира сего трудно будет повести хозяйство: мы, наверно, прогорим, а потому об нашем начинании надо еще подумать, потолковать и т. д. Так мы и остались при одних думках, разъехавшись после Кисловодска в разные стороны. Полагаю, однако, что останься Родионыч жив, теперь бы мы, наверно, попытались с ним еще раз осуществить свою мысль; по крайней мере, я еще не оставляю ее, хотя и расширяю несколько.

М. Фроленко.
179