Morozov, Aizik Aronchik

Nikolai Aleksandrovich Morozov, ‘Aizik Aronchik (Iz vospominanii)’, in Povesti moei zhizni, ed. S. Ia. Shtraikh, 3 vols (Moscow: Izdatelʹstvo Akademii nauk SSSR, 1947). Vol 3, 284-95

Н. А. Морозов, “Айзик Арончик (Из воспоминаний), Повести моей жизни, ред. С. Я. Страйх (Москва: Издательство Академии наук СССР, 1947), Т. 3, 284-95

АЙЗИК АРОНЧИК
(Из воспоминаний)
1
Однажды в редакции «Былого» В. Л. Бурцев передал мне для просмотра воспоминания об А. Б. Арончике, написанные его давнишним товарищем. Воспоминания эти, обнимавшие юношеские годы Арончика, были очень живы, хотя по каким то причинам до сих пор не напечатаны, и в них личность Арончика-реалиста обрисовывалась передо мною в совершенно таком же виде, как и образ Арончика-революционера, которого я когда-то хорошо знал.

В той рукописи были чисто житейские картинки, знакомые каждому из нас. Кто, например, не замечал за собой, как часто отношения других, особенно в ранней молодости, вызывают в нас невольную подражательность? Кому не приходилось наблюдать по временам, как с каждым хорошо знакомым человеком у нас вырабатывается особенная манера обращения? С одним при встрече вы непременно пошутите и даже зададите ему всегда тот же самый вопрос, с другим непременно затеете серьезный разговор и часто даже об одном и том же предмете. С Арончиком у всех его товарищей-реалистов выработалась манера непременно подставлять ему ногу, когда он проходил мимо, чтобы заставить
284

285
его споткнуться, а иногда, оцепив его тесным кругом, переталкивать от одного к другому.
Более самолюбивый или раздражительный дал бы резкий отпор после нескольких таких шуток. Но Арончик переносил их добродушно, точно не замечая этого. «Ты болван»!—флегматично говорил он подставлявшему ногу товарищу и проходил мимо, даже и не поворачиваясь назад. Так было и при всех других проделках над ним в реальном училище.

Окончив училище, Арончик приехал в Петербург и поступил по конкурсному экзамену в Институт инженеров путей сообщения. Но очень скоро (в 1879 г.) он уже должен был скрыться из своего учебного заведения благодаря преследованиям правительства.

В это именно время мне и пришлось лично познакомиться с ним при довольно необычных обстоятельствах. В 1878 году тайное общество Земля и воля было уже близко к своему распадению, и уже постепенно организовалась взамен него Народная воля. Усилившиеся гонения и развитие шпионства сделали в это время невозможной никакую социальную пропаганду среди крестьян и рабочих. Самые левые из представителей Земли и воли, составлявшие в ней особую группу под именем Исполнительного комитета Земли и воли (Александр Михайлов, Квятковский, я и некоторые другие) решили организовать для себя особый летучий вспомогательный отряд из петербургской учащейся молодежи.

В отряд этот, принявший сенсационное название группы «Свобода или смерть», вошло сейчас же несколько лиц, игравших потом очень значительную роль в последующем движении. Туда были приняты одними из первых молодой химик Ширяев и Кибальчич, затем вошли Гартман и сын тогдашнего смотрителя Трубецкого бастиона Петропавловской крепости Богородский, заведывавший библиотекой политических заключенных и передававший им от нас партийные книги и воззвания; к ним были присоединены Якимова, Исаев и ряд других лиц, среди которых был и Арончик.
285

286
Я встретился с ним на первом из организованных заседании группы «Свобода или смерть» в лесу, близ станции Удельной по Финляндской железной дороге, где мне поручили написать устав для организовавшегося общества и наметили несколько новых членов. Арончик, насколько помню, не проронил на заседании ни одного слова, а потому и впечатление о нем составилось у меня лишь по его внешнему виду и по симпатичному выражению его белокурой физиономии.

На втором заседании, после того как был принят почти без изменения предложенный мною устав, я возвращался домой из лесу вместе с Арончиком, и всю дорогу мы разговаривали о предстоящих задачах, причем, к моему большому удовольствию, он совершенно согласился со мною, что краеугольным камнем нашей работы должна быть гражданская свобода и представительный образ правления. О еврейском вопросе мы ни в этот раз, ни в последующие не разговаривали с ним совсем да, вероятно, я не узнал бы до самого суда, в каком вероисповедании родился Арончик, если бы не оригинальное сочетание его имени и фамилии — Айзик Арончик,— показавшееся мне смешным соединением двух ласкательных окончаний. Но он тогда же сказал на мой товарищеский вопрос, что это не что иное, как искаженное писарем Арончук. Так у меня и остался до сих пор в намят этот маловажный результат нашего первого разговора с ним на пути из леса в Петербург да еще его республиканизм, против возможности которого в России в то время сильно восставал мой другой товарищ по обществу «Свобода или смерть» и по редактированию журнала «Земля и воля».

Это был Л. А. Тихомиров, еще тогда сильно обливавший холодной водой порывы, не популярные, по его словам, ни в русском обществе, ни в русском народе.

После этого я долго не видал Арончика.

Занятия по редакции листков «Земля и воля» и лежавшая на мне шифрованная переписка с другими городами отнимали слишком много времени. Затем я должен был ехать на Липецкий и Воронежский съезды, на которых мы пригласили из обще-
286

287
ства «Свобода или смерть» только Ширяева, Якимову и (если я не ошибаюсь в ее предварительной принадлежности к «Свободе или смерти») Софью Иванову, как наиболее удовлетворявших всем требованиям господствовавшей у нас тогда строгой предохранительной дисциплины.

Арончик, как еще мало испытанный, остался с большинством других на прежнем положении члена летучего вспомогательного отряда. Из этого отряда, по его уставу, должны были пополняться силы групп, назначаемых на опасные практические предприятия. В следующую же осень Арончик и был назначен на одно из самых ответственных.

2
Осенью 1879 года, как уже известно из истории освободительной борьбы, Исполнительный комитет Народной воли заложил ряд железнодорожных динамитных мин.

Главная из них, начатая по предложению ездивших на разведки Ширяева и А. Михайлова, еще проводилась в это время под Москвою. В первую партию саперов и были назначены: из Исполнительного комитета — Александр Михайлов, Баранников, Гольденберг и из «Свободы или смерти» — Арончик, Галина Чернявская и Гартман, который, под именем Сухорукова, купил один из удобнейших для проведения мины домиков близ полотна Курской железной дороги. Арончик и Чернявская, собственно говоря, не предназначались для работ. Им было поручено нанять в Москве так называемую конспиративную квартиру, в которой после взрыва мин могли бы укрыться заговорщики от ближайших жандармских розысков.

В этой квартире мне и пришлось его видеть осенью 1879 года, когда я приехал в Москву как редактор «Народной воли» главным образом по литературным и. организационным делам. Последствия для меня этого путешествия уже хорошо известны из напечатанных протоколов сенатского суда в 1881 году, где меня обвинили в покушении на жизнь императора и приговорили; к пожизненному заключению.
287

288
В действительности же дело происходило таким образом.

Приехав в Москву, я прежде всего остановился в гостинице и, когда стало смеркаться, отправился в конспиративную квартиру Арончика, тщательно и незаметно следя за идущей сзади меня публикой, так как знал, что привести сюда «спутника» значило бы погубить многих. Все обычные у нас тогда правила предосторожности пришлось мне строго соблюдать, хотя они и были довольно элементарны: извозчиков от своих ворот не брать; идя по тротуару, не оглядываться, но, встретив проходящую даму, делать вид, что заглядываешь ей под шляпку, и при этом бросать быстрый взгляд назад, чтобы отчетливо запомнить физиономии всех идущих сзади; время от времени провожать взглядом проезжающие навстречу экипажи, как будто заметил в них своего знакомого, но, на самом деле, тоже быстро осмотреть свой тыл и т. п. Все это было строго исполнено мною на пути. Застав Арончика на его конспиративной квартире, я почти тотчас же отправился с ним в дом «новгородского мещанина Сухорукова», так называл теперь Гартман дом, из которого уже за две недели до моего приезда вели подкоп под полотно Курской железной дороги. У меня были к Перовской и Михайлову поручения от Исполнительного комитета.

Арончик уже давно знал туда дорогу, так как необходимость иметь дополнительных землекопов заставила руководившего делом Михайлова несколько видоизменить данные ему инструкции, т. е. не держать Арончика исключительно для конспиративной квартиры, а также разрешать ему приходить по вечерам (когда не видно входящих и выходящих) для помощи в работах. С такими же большими предосторожностями, как только что описанные, пошел и я с ним в этот таинственный домик.
Ранняя октябрьская ночь уже совсем спустилась над предместьями Москвы, когда мы подходили к месту нашего назначения. Все небо над мерцавшими кое-где пригородными фонарями было покрыто сплошными темносерыми облаками, из которых моросил мелкий дождь, покрывая своею пылью стекла керосиновых уличных фонарей и заставляя их светиться каким-то мато-
288

289
вым блеском. Выйдя за столбы заставы, где кончались мощеные улицы, мы лопали в темный пустынный переулок, и в лучах единственного фонаря я увидел под своими ногами, как теперь помню, низкую зелень подорожника, гречишника и ряды лопухов и крапивы вдоль пустынного забора. Мы пришли к насыпи железной дороги, тянувшейся поперек этого внезапно оканчивавшегося тупиком переулка, повернули вправо вдоль нее, и у меня ясно запечатлелись в воображении две прямые, как черты карандаша по линейке, линии железнодорожных рельсов, тянувшиеся куда-то далеко в глубину ночи. Кругом ничего не было видно, кроме нескольких небольших деревянных домиков, стоявших на некотором расстоянии от полотна дороги.

— Вон туда!— сказал мне Арончик, указывая на второй или третий из этих домиков.
Мы свернули с насыпи и пошли по небольшим, разлившимся здесь и там лужицам к воротам.
Окна внизу указанного мне дома были совершенно темны, но в двух верхних светился огонек. Мы вошли в ворота, прошли небольшой дворик и, снова повернув направо, очутились в совершенно темных сенях. Держась за спину Арончика, я поднялся с ним по узкой, скрипящей деревянной лестнице и, войдя затем в освещенную комнату, сразу увидел в ней Перовскую, хлопотавшую за обеденным столом.

— Вы — у нас!—бросилась она ко мне, протягивая обе руки, и ее мальчишеский облик, всегда приветливый и улыбающийся, особенно запечатлелся в моей памяти при этих необычных обстоятельствах ее жизни, когда малейшая неосторожность или простая случайность каждую минуту могла привести ее на эшафот. Арончик стоял в стороне, улыбаясь на эту нашу встречу, которая для Перовской, знавшей, что в это время я целиком ушел в литературные дела Народной воли, была совершенно неожиданной. Потом он куда-то исчез, но тотчас же снова вернулся с Александром Михайловым. Я спешно рассказал обо всем, что делалось в Петербурге; они мне также спешно сообщили о положении земляных работ.
289

290
— Минная галлерея уже на три четверти прорыта,— сказал Михайлов.— До полотна дороги осталось только сажени четыре, не больше. Дней в десять все кончим. Но лучше посмотри сам.
Мы все снова спустились по прежней темной лестнице в неосвещенные помещения нижнего этажа.

— Не оступись, тут полы взломаны,— сказал мне Михайлов.— Жильцы нижнего этажа, железнодорожные чернорабочие, не хотели уходить, несмотря на освобождение от задолженной ими платы. Пришлось пригласить плотников и взломать полы, чтобы они, наконец, перебрались.
Действительно, я тотчас почувствовал, что иду по перевернутым и лежащим в беспорядке бревнам. Арончик взял меня за одну руку, Михайлов за другую, и, дойдя таким образом до соседней комнаты, мы пришли к просторному четырехугольному люку, под которым при слабом мерцании горевшего в подполье фонаря я увидел что-то в роде колодца. Мои спутники, один за другим, спустили ноги в люк, а потом, держась локтями за его края, ловко соскочили в подполье на краю колодца. Я последовал за ними по тому же самому способу. Арончик быстро спустился по коротенькой лестнице на самое дно колодца и сменился девшего там другого товарища по обществу «Свобода или смерть» Исаева. Пока последний, выбравшись из колодца, здоровался со мною, я увидел, как Арончик потянул из бокового отверстия у дна длинную веревку, на конце которой приехало к нему что-то вроде подноса с лежащей на нем темной грудой. Быстро высыпав содержимое в стоящее рядом с ним ведро, он дернул два раза за свою веревку, и поднос как бы самопроизвольно обратно поехал под земляную стену колодца, пока вся длинная веревка, лежавшая кругами близ Арончика, совсем не исчезла в отверстии, показывая этим, что нора, в которую уполз поднос, шла куда-то очень далеко.
Вслед за тем я увидел, как сидящий рядом со мною Михайлов вытянул к себе наверх другой веревкой только что наполненное Арончиком ведро и, отнеся в сторону, выбросил из него землю в темную глубину подполья, а потбМ обратно спустил пустое
290

291
ведро к Ароннику на дно колодца. Только тогда я понял, что это Арончик вытягивал землю из копавшейся кем-то в глубине минной галлереи и, переложив ее в ведро, давал знак копавшему в ней, что он теперь может обратно тащить поднос к себе за оставшийся у него второй конец веревки, а тем временем Михайлов поднимал к себе ведро с землей и высыпал ее в подполье.

Окинув быстрым взглядом окружавшее меня пространство, я увидел в полутьме, что почти все подполье было уже наполнено землей. Оставался лишь небольшой промежуток около того места, где мы сидели, на самом краю колодца.

— Куда же вы думаете складывать остальную землю?— спросил я руководившего работой Михайлова.

— Будем сначала наполнять чуланы, а потом, как только наступит снежная ночь, быстро вынесем часть земли отсюда на двор и рассыпем на поверхности, так, чтобы к утру ее покрыло снегом и не было ничего заметно. Но не хочешь ли ты сам пробраться в галлерею?
Я спустился на дно колодца и сел на корточки рядом с Арончиком. Заглянув в темное треугольное отверстие, из которого только что приехал новый поднос земли, я увидел, что в нем где-то далеко-далеко светился тусклой точкой огонек и двигается по направлению ко мне какая-то тень. Вскоре она выползла, и передо мною появился «хозяин» этого дома Гартман.

Снова мне пришлось рассказывать ему в беглых словах все новости из Петербурга, тогда как вверху колодца Михайлов и Перовская дружески улыбались мне над головою.

— Ну теперь ты можешь побывать и в галлерее,— сказал мне, наконец, Гартман.— Но только я должен буду остаться здесь, так как она слишком узка и низка для прохода двоих.
Надев его фартук, я пополз в глубину отверстия на свет горевшей там отдаленной свечки. Кругом сначала все было темно, я почувствовал у себя под коленями и ладонями рук холодную, сырую землю, а по бокам — какие-то стоящие доски. Странное ощущение необычного пребывания, подобно кроту, где-то под пустынной городской улицей охватило меня. Когда я был уже
291

292
далеко,— казалось, страшно далеко от входа,— всего в нескольких саженях от тускло горевшей свечки и мог уже разглядеть за нею и самый конец галлереи, вверху послышался глухой стук, и я догадался, что надо мной по дороге проезжала телега.

«А что если лошадь провалится у меня над головой?»— мелькнула мысль, но я тотчас же отогнал ее, увидев деревянную обшивку галлереи, где я лежал. Вся она была уставлена рядами досок, прислоненных сверху друг к другу, как это делают дети с игральными картами, строя из них крыши домов.

«Так вот почему,— подумал я,— эта нора имеет треугольный вид! Как только они прокопают небольшое расстоянием они сейчас же вставляют в него, как крышу, пару досок, чтобы не было обвала или провала сверху. Это, верно, Михайлов придумал такой простой способ. Или обыкновенные саперы придумали его еще раньше?»

Я дополз до конца и посмотрел обнаженную землю. Прирожденный инстинкт геолога сейчас же воскрес во мне.

«А, аллювиальные наносы! — мелькнуло у меня при виде глинисто’песчаного обложения.—Нет ли здесь отпечатков морских лилий?»

Я внимательно осмотрел поверхность земли, поковырял ее лежащей около меня лопатой, но не нашел ничего интересного с палеонтологической точки зрения, кроме трех хорошеньких разноцветных камешков, которые тотчас же захватил с собой на память, совершенно и не подозревая, что это обстоятельство через два года будет приводиться на суде моим обвинителем, будущим министром юстиции Муравьевым.

Таковы были обстоятельства моей встречи с Арончиком во время его участия в московском подкопе. С тех пор мы не видались вплоть до моего отъезда за границу.

3
В начале 1880 года типография «Народной воли» была арестована, и главная моя обязанность в организации внезапно упразднилась. К этому тяжелому для меня удару присоедини-
292

293
лись еще некоторые принципиальные разногласия с большинством тогдашних деятелей Народной воли, главным образом с Л. А. Тихомировым, внезапно приобретшим очень сильное влияние на деятельность общества и проводившего в печать «решением большинства» написанную им программу, с которой значительная часть других товарищей, в том числе и я, совершенно не были согласны.

Желая позаняться некоторое время теоретическими вопросами в период наступившего литературного затишья, я выпросил себе до восстановления погибшей типографии временный отпуск за границу и приехал в Женеву, уже хорошо знакомую мне по прежнему полугодичному пребыванию.

Меня встретил на женевском вокзале Кравчинский и сейчас же отвез к себе в хорошенькие меблированные комнаты с окнами, смотрящими на несущуюся под ними зеленовато-голубую Рону. Одна из этих комнат была уже приготовлена для меня.

Едва я успел осмотреться, как ко мне вошел Арончик. Но, боже мой, в каком виде! Вся нижняя часть его лица была покрыта сплошными язвами, нарывами и пластырями, как будто ее недавно обварили кипятком! Это было нечто невообразимое!

— Что такое с вами?— воскликнул я.

— Это ничего, пройдет,— сказал мне Арончик несколько конфузливо.

— Он желал,— ответил Кравчинский,— переменить свою физиономию, после того как Гольденберг указал на него как на участника московского подкопа. В жандармском управлении есть его карточка с окладистой бородой, и вот, желая сделать себя безбородым, чтобы возвратиться в Россию и продолжать там в неузнаваемом виде революционную деятельность, он и облил свою бороду концентрированной серной кислотой, а в результате вышла сплошная язва! Ты и представить не можешь, что было в первое время!

— Концентрированной серной кислотой!—воскликнул я, совершенно пораженный этим поистине «героическим» средством.
293

294
Я хорошо знал, что это значит. Однажды при нагревании на газовой горелке этой самой кислоты во время моих химических опытов пробирка у меня внезапно лопнула, и вылившаяся из нее на мою ногу жидкость в одну секунду прожгла толстые брюки, нижнее белье и уничтожила кожу на моем бедре, несмотря на то, что в ту же минуту я нейтрализовал кислоту, вылив на ногу целую бутылку раствора соды.

Мне стало страшно за Арончика.

— Неужели он навсегда испортил свое лицо?

Оно было теперь так обезображено, что на него нельзя было смотреть без содрогания. Ему оставалась одна надежда, что, несмотря на все его усилия, борода все-таки вырастет и закроет эти уже неизгладимые на всю жизнь шрамы.

Оказалось, что Арончик уже две недели не мог никуда выходить из своей комнаты благодаря такой необыкновенной попытке уничтожения своей бороды. Через несколько дней он уехал из Женевы, уж не помню куда, в провинцию, к своим знакомым. В городе ему нечего было делать в таком виде, и я с ним не встречался вплоть до самого суда в 1881 году, когда благодаря вновь выросшей бороде его шрамы стали уже не гак заметны.

4
На суде нас вместе с Александром Михайловым и Исаевым выделили в одну и ту же группу как участников взрыва поезда близ Московской железной дороги. Выдавший всех Гольденберг покончил самоубийством, и против Арончика не было теперь никаких других показаний. Логика подсказывала ему не давать суду опоры для собственного обвинения, и Арончик выбрал этот способ защиты. Он объявил показания Гольденберга неверными, а себя не имеющим никакого отношения к московскому взрыву, предоставив суду доказывать его виновность, как тот сам знает. Но, несмотря на это, его, как известно, присудили к пожизненному заключению.

Это было наше последнее свиданье.
294

295
Через две недели после суда мы все уже находились страшном Алексеевском равелине Петропавловской крепости.

Мы оба сидели в разных коридорах. Об Арончике я получал стуком через соседей лишь отрывочные сведения. Он совершенно замкнулся в самом себе, и два его соседа, справа и слева, лишь по временам добивались от него ответов на свои стуки. Наконец, через несколько месяцев, когда мы все уже мучились в цынге от недостатка пищи и воздуха, его ответы и совсем прекратились.
Нам была устроена настоящая пытка голодом и как его результат — цынга в продолжение более чем двух лет, в конце которых из двенадцати человек, посаженных вместе со мною, осталось в живых лишь четверо: Тригони, Фроленко, я и Арончик. Но Арончик в это время почти не мог уже считаться живым. Повидимому, он сошел с ума, так как на усиленный зов в стену одного из своих соседей он, наконец, заявил, что скоро нас оставит, так как в Англии обнаружилось, что он сын одного важного лорда, и если его не выпустят теперь, то английская эскадра освободит его силой. С этого времени в продолжение многих лет никто не мог добиться от него ни одного слова.

На третий год заключения нас перевели из равелина в Шлиссельбургскую крепость. Я был сначала в нижнем этаже, рядом с комнатой дежурных жандармов. Верхняя камера надо мной была пустая, рядом с ней, над комнатой жандармов, сидела Вера Николаевна Фигнер, а налево был кто-то, имени которого соседи не могли добиться. На все наши приставанья стуком таинственный жилец отвечал нам одним упорным молчанием. Мы слышали, как обходившие нас почти ежегодно министры внутренних дел или их товарищи заходили и к нему. Его соседи могли даже уловить, приложив ухо к двери своей камеры, как посетители спрашивали его, не имеет ли он каких-либо заявлений, но в ответ получалось лишь одно молчание, и вошедшие уходили сконфуженные после минуты бесполезного ожидания, а иногда и своих повторных вопросов, уже в раздраженном и угрожающем тоне. Никто и никогда в продолжение нескольких лет не слыхал от
295

296
него ни одного звука. Даже шагов его не было слышно. К нему входили с обедом и ужином, ставили молчаливо еду на стол и уходили. На прогулке он ни разу не появлялся.

— Кто мог бы быть этот таинственный товарищ? — спрашивали мы по временам друг друга. Одни думали одно, другие — другое, и так продолжалось вплоть до того времени, когда его соседи сообщили нам, что жандармы его вынесли ночью, как выносили и других умерших.

Только потом, уже через несколько лет, один из офицеров сказал нам, что это был Арончик. Ни с кем и никогда он не проронил во время своего заключения в Шлиссельбурге ни одного слова и в последние два-три года даже ни разу не вставал со своей постели. На всем его теле образовались язвы от пролежней. Хотел ли он этим способом добиться своего освобождения для того, чтобы вновь начать деятельность заговорщика, или душевная тяжесть оказалась для него непосильной в тяжелые годы жизни?

Вот вопрос, которого я никогда не был в состоянии разрешить.
295