S. A. Ivanov, Liudmila Aleksandrovna Volkenshtein (1858-1906)

Ivanov, S. A., ‘Liudmila Aleksandrovna Volkenshtein (1858-1906)’, in Gallereia Shlisselʹburgskikh uznikov: chastʹ pervaia, ed. by N. F. Annenskii et al. (St Petersburg: Tipografiia M. M. Stasiulevicha, 1907), pp. 222–233

С. А. Иванов, ‘Людмила Александровна Волкенштейн (1858-1906)’, Галлерея Шлиссельбургских узников. Часть I. Под редакциею: Н. Ф. Анненского, В. Я. Богучарского, В. И. Семевского и П. Ф. Якубовича (С.-Петербург: Типография М. М. Стасюлевича, 1907), 222—233

Людмила Александровна Волкенштейн (1858-1906)

“У счастливого недруги мрут,
У несчастного друг умирает.”
Некрасов.

10 января 1906 г. во Владивостоке среди первых жертв, обагривших на Дальнем Востоке своею кровью нарождающуюся народную свободу, оказалась и Людмила Александровна Волкенштейн, сраженная наповал пулями наших усмирителей. Ей не выпало на долю увидать воочию ту желанную свободу, делу которой она отдала 30 лучших лет своей жизни; но зато судьба избавила ее, кроткую и мягкую, полную любви и сострадания ко всему страждущему и угнетенному, от ужасного зрелища тех кровавых событий недавнего прошлого и настоящего, в обстановке которых еще до сих пор идет упорная борьба за народную свободу. Поразившая ее солдатская нуля прервала ее жизнь в тот момент общего подъема духа и светлых надежд, когда и для нее после долгих лет тяжелых испытаний и страдании в Шлиссельбурге и на Сахалине, улыбнулась, наконец, возможность возвратиться из своего изгнания в Россию, в круг друзей и товарищей, и увидеть снова родину, так горячо любимую ею.
Людмила Александровна Волкенштейн, урожденная Александрова, родилась в Киевской губ. 18 сент. 1858 г. Отец Л. А. занимал место казенного лесничего, благодаря чему она и провела свое детство среди деревенского простора, в тишине и уединении леса. Величавое молчание лесных великанов, мягкие краски окружающей южной природы и картины
222

223
ее неумолкаемой жизни как бы наложили свой отпечаток на душевный склад девочки-ребенка, придав ее характеру ту же мягкость, даже некоторую мечтательность, и заложили в ней очень рано ту инстинктивную любовь ко всему живущему, из которой позднее развилась уже сознательная любовь к людям, ко всему человечеству и в особенности к угнетенной, обездоленной его части. По словам Л. А., уже много лет спустя, в жестокие шлиссельбургские годы, даже жалкая природа и скудная зелень шлиссельбургских клеток-огородов успокаивали и умиротворяли ее в острые минуты душевных тревог и страданий…
10—11-ти лет Л. А. поступила в одну из киевских гимназий. В то же время, или немного ранее, ее отец оставил службу и переселился со всею семьею в Киев.
У Л. А. было еще два брата и три сестры. Отношения ее к родителям были неодинаковы. Отца своего, человека грубого и во всех отношениях несимпатичного, который и в семье установил дурные отношения, она не любила и не уважала, сохранив о нем навсегда тяжелое воспоминание. Однажды, когда она была уже взрослой гимназисткой, отец поднял на нее руку, и тогда ее мать, страстно любившая дочь, устроила ее на отдельной квартире, совершенно независимо от семьи. Но зато свою мать она горячо любила и уважала, как человека доброго, гуманного и твердого, приписывая всегда ее воспитательному влиянию и наследственности с ее стороны все свои хорошие черты и свойства.
В. Н. Фигнер рассказывает в своей статье, посвященной памяти Л. А., как последняя еще девочкой на гимназической скамье выступала в роли защитницы обиженных. Раз один учитель позволил себе посмеяться над уродством другой ученицы — горбатой девочки.— “Вы не смеете унижать и насмехаться! Вы не смеете поступать так!” — закричала на весь класс Л. А., сконфузя до-нельзя учителя и приобретя этим заступничеством горячую любовь и преданность обиженной подруги.
Обладая хорошими способностями Л. А., относилась довольно небрежно к своим гимназическим занятиям, которые не удовлетворяли ее. Не желая подвергаться переэкзаменовке, она оставила гимназию до окончания курса без диплома. Посторонним чтением занималась она уже давно и была уже достаточно ознакомлена с социалистическими учениями.
223

224
Познакомившись со студентом-медиком (или уже окончившим курс?) киевского университета Александром Александровичем Волкенштейном, Л. А. скоро вышла за него замуж. Ее муж занял место земского врача в Черниговской губ., и они .вдвоем отправились туда для служения народу. Л. А., несколько знакомая с медициной (она раньше слушала курс сестер милосердия, а помимо этого, кажется, еще и акушерские курсы), нашла и себе занятие, работая под руководством мужа в качестве акушерки и сиделки-фельдшерицы. Через много-много лет судьба снова соединила их на такой же работе.
Александр Александрович Волкенштейн принадлежал к петербургскому кружку чайковцев, но постепенно, не порывая резко, отдалился от революционного дела. Тем не менее, он был арестован и привлечен по процессу 193-х. Имея уже малютку-сына, родившегося во время заключения отца, Л. А. ездила в Петербург для свиданий с мужем, проживала там все время суда и, таким образом, довольно рано, хотя и не на личном опыте, познакомилась с тюрьмою и ее обстановкой. Оправданный по суду, А. А. Волкенштейн возвратился с женою в Киев, где у нее завязались революционные знакомства, а вместе с тем вырабатывалось и настроение, под влиянием которого совершился перелом в ее жизни.
Наступила уже вторая половина 70-х гг. Это было время, когда правительство, относясь крайне подозрительно и враждебно ко всякой даже чисто культурной деятельности в народе, ставило ей всевозможные препоны. Отнимая возможность самой мирной работы, оно в то же время продолжало и усиливало репрессии во всех сферах общественной жизни, доводя их но отношению к политическим заключенным даже до жестокости. В атмосфере воцарившегося произвола и насилия всякое чуткое сердце, даже любящее и кроткое, загоралось негодованием и научалось совмещать любовь к людям с ненавистью к их поработителям и угнетателям.

“Что-ж молчит в вас, братья, злоба,
Что ж любовь молчит?
Иль в любви одни лишь слезы
Как у вас для кровных бед?
Или силы для угрозы
В вашей злобе нет?”
224

225
Эти слова погибшего в каторге поэта и для Л. А., как и для многих других, звучали страстным призывом к деятельной любви-борьбе, той любви, во имя которой нужно идти на всякие жертвы и гибель. Голос сердца звал Л. А. на революционную борьбу, которая, как раз в это время (в 1878 году), разгоралась на юге.
Но решение осложнялось личными условиями: приходилось неизбежно сделать трудный выбор между революционной деятельностью и семьей, между гражданским долгом и личным чувством к мужу и сыну. Совместить то и другое было невозможно, и Л. А. пришлось пережить сложную внутреннюю драму, мимо которой даже хорошие люди проходят часто без внимания и произносят легкомысленный приговор, объясняя недостатком материнских чувств и семейных привязанностей ту жертву, принося которую сердце матери обливается кровью и исходит болью. Чувство высшего порядка, чувство гражданского долга перевесило у Л. А. все другие чувства… В конце 1878 г. она приняла предложение Валериана Осинского и поселилась в Харькове вместе с Зубковским в качестве хозяйки конспиративной квартиры, в которой происходили совещания и подготовлялось покушение на харьковского губернатора князя Кропоткина, проявившего особое рвение при избиении в 1878 г. харьковских студентов и крайнюю жестокость но отношению к политическим каторжанам, заключенным в Змиевской и Белгородской централках, находившихся в его ведении. После совершения Гольденбергом 9 февраля 1879 г. этого террористического акта Л. А., самолично устроив благополучный отъезд его из Харькова, возвратилась в Киев. Позднейший арест Гольденберга и его показания, в которых, в числе многих других, он оговорил и ее, принудили Л. А. уехать за границу. Для того, чтобы тотчас перейти в положение “нелегального” революционера, у нее не было еще достаточного опыта и навыка. Своего маленького сына она оставила пока на попечении его бабушки — своей матери.
Л. А. не имела в виду долго оставаться за границей, но судьба и обстоятельства часто смеются над такими намерениями. Выехать из России, эмигрировать — гораздо легче, чем вернуться обратно в виде нелегального.
Проведя менее года в Швейцарии и на юге Франции, Л. А. переехала в Румынию (в Добруджу), где и прожила довольно долго (кажется, около года) в обществе нескольк-
225

226
их русских эмигрантов. Малосодержательная эмигрантская жизнь не могла, конечно удовлетворить ее, и, в поисках хоть какого-нибудь дела, она перебралась в Болгарию, заняв место смотрительницы больницы, заведующим которой был русский врач Ю—, близкий друг мужа Людмилы Александровны.
Около двух лет провела Л. А. в Болгарии, посвящая себя, кроме исполнения прямых своих обязанностей, еще уходу за больными. Но таким делом ей было трудно наполнить свою жизнь.
Не для этого покинула она родину, порвала все свои личные связи и привязанности. И сознание, и властный голос сердца тянули на другую дорогу, звали ее идти в “стан погибающих”, и она вторично ушла в этот стан, который и сделался для нее с тех пор родиной, семьей, во имя которых никакая жертва, никакое страдание не казались ей трудными и невозможными.
Летом 1883 г. Л. А. окончательно решилась вернуться в Россию, с готовностью на всякий подвиг. Далеко не каждая в ее положении решилась бы ехать в Россию. За четыре почти года заграничной жизни она потеряла всех своих старых знакомых из революционного мира и всякие связи с Россией, которая переживала тогда очень смутное время — самый разгар неразгаданной еще “дегаевщины”. Все эти неблагоприятные условия не остановили Л. А., и осенью 1883 г. она уже приехала в Петербург с паспортом болгарской подданной, достаточно владея болгарским языком, чтобы играть свою роль. Л. А. намеревалась, прежде всего, поступить на высшие женские курсы, чтобы вполне легализироваться и найти первую точку опоры для своей работы. Прожила она, однако, на свободе очень недолго и осенью же 1883 г. была арестована, почему именно — осталось неизвестным: по всей вероятности, это тоже дело рук Дегаева, который знал о ее приезде.
На допросе Л. А. заявила о своем полном сочувствии деятельности Народной Воли, включая и террористическую часть ее, подтвердила свое участие в деле Кропоткина, а приезд свой объяснила намерением принять личное участие в дальнейшей деятельности партии. Судилась Л. А. через год по процессу Веры Фигнер, отказалась по принципу от защитника, отказалась принимать участие в суде, чем, конечно, вызвала против себя специальную злобу властей. Л. А.
226

227
была приговорена к смертной казни, которая при конфирмации приговора была ей заменена 15-ти-летними каторжными работами с заключением в Шлиссельбурге. Жестокость приговора в значительной степени обусловливалась независимым и гордым поведением Л. А. на допросах и на суде. С трогательною простотою описывала она впоследствии, с каким умилением надевала она на себя арестантское рубище, — рубище в полном смысле этого слова, — в которое тотчас после суда нарядили ее и В. Н. Фигнер. С гордостью протянула она руки, чтобы на них надели цепи, в которых везли их обеих из Петропавловской крепости в Шлиссельбург, и демонстративно побрякивала ими все время дороги.
Шлиссельбургская тюрьма в качестве политической централки (идея которой принадлежала министру внутр. дел гр. Толстому) открыла свою деятельность осенью 1884 г., и в числе первых лиц, привезенных туда, находилась Л. А. Ей пришлось, таким образом, пережить весь первый наиболее тяжкий период жизни этой исторической тюрьмы, где она провела в заключении 12 лет своей жизни. Если положение замурованных там людей было вообще ужасно, то в особенности ужасно было оно для двух женщин, отданных властною рукою под постоянный бдительный надзор озверенных и жестоких мужчин-жандармов. Им обеим приходилось отвоевывать себе шаг за шагом самые элементарные условия жизни. Русское правительство, подводя всех попавших в Шлиссельбург под единый жестокий режим, усугубляло жестокость его для двух женщин, изолируя их от остальных товарищей, обрекая их таким образом на полное одиночество даже и тогда, когда с течением времени для мужского контингента заключенных обстановка жизни несколько смягчилась (явилась возможность личного общения, благодаря прогулке вдвоем, совместным работам и т. п.). Если подобная изоляция женщин впоследствии и не осуществлялась вполне на практике, благодаря дружному натиску заключенных, то произошло это, во всяком случае, не от недостатка старания и рвения как высшей власти, так и исполнителей ее велений.
На втором году своего заключения Л. А. вынесла тяжелую болезнь — сильный плеврит, грозивший перейти в воспаление легких, и только сильный организм помог ей справиться с этою болезнью. Призрак смерти постоянно витал
227

228
тогда под шлиссельбургскими сводами, унося чуть не ежемесячно то одну, то другую жертву. Агония умиравших происходила у всех на глазах, несмотря на крепко запертые двери одиночек. Стоны умирающих доносились до слуха соседей-товарищей, бессильных оказать какую-либо помощь. Для Л. А., с ее горячим, отзывчивым сердцем, с ее нежною душою, окружающая страшная действительность превращалась в сплошной ужас, в сплошную трагедию. И зато с какою беззаветною любовью взялась она за свою как бы провиденциальную миссию — утешения страждущих и больных, когда изменившиеся к лучшему условия тюремной жизни открыли ей хоть некоторую возможность приходить на помощь к тем, кто нуждался в ней, возможность. Впрочем, очень ограниченную, потому что и при изменившемся режиме положение женщин продолжало оставаться в значительной степени изолированным. Все больные телом или духом как-то инстинктивно теснились к Л. А., всегда находя у нее сочувствие, теплую дружескую ласку, утешение, как бы согреваясь и освещаясь лучами ее всеобъемлющей любви. Самому мне, автору этих строк, приговоренному тюремным врачом к смерти и, действительно, медленно умиравшему в течение 1 1/2—2 лет, на своем собственном опыте пришлось испытать, чем являлась Л. А. для всякого больного.
Есть всему предел, есть предел и силам человека. Уставала порою и Л. А., уставала и душою, и телом и тогда объявляла друзьям, что ей нужно самой отдохнуть, побыть в полном уединении, и просила не нарушать ее одиночества. Но обыкновенно проходила какая-нибудь неделя — и Л. А. снова появлялась в кругу товарищей, делая это нередко через силу, потому что понимала, как влияло на окружающих ее отсутствие.
Очень часто, особенно в первые годы, тюремная шлиссельбургская жизнь принимала бурный характер. Происходили столкновения, протесты, единичные и коллективные, со всеми их неизбежными, при царившем тогда режиме, последствиями. И Л. А. всегда была в первых рядах товарищей… Шесть или семь месяцев провела она, между прочим, в “сарае” (старой тюрьме), не желая отставать от товарищей, переведенных туда, как в карцер, — не желая оставлять их одних, без поддержки в этом мрачном и уединенном склепе.
Враг всяких компромиссов, в том числе и тюрем-
228

229
ных, Л. А. держала себя ригористкой по отношению к тюремной администрации. Точно так же держала она себя и по отношению к наезжавшим в Шлиссельбург высшим сановникам, отказавшись, напр., выслушать от товарища министра вн. дел Шебеко известия о матери (это были первые известия, которые она могла получить) только потому, что в предыдущий свой приезд генерал этот обошелся крайне грубо с некоторыми товарищами. Пережить долгие годы шлиссельбургского заточения и сохранить после них образ и подобие человека можно было только при условии постоянного труда, работ, придававших хотя бы иллюзию смысла этой жизни. Л. А. всегда была занята, всегда была за делом. Не говоря уже о чтении, которому отдавали значительную часть времени все заключенные (с той поры, как в Шлиссельбурге появились книги), с открытием мастерских Л. А. постоянно работала в них, — в столярной, токарной, переплетной, — обшивала товарищей, вязала им фуфайки, шали, туфли и т. д. Еще за несколько лет до окончания срока каторги, когда и перед ней открывалась перспектива быть увезенной из Шлиссельбурга, она занялась подготовкой себя к фельдшерской деятельности, с целью служить окружающим людям и в том глухом углу Сибири, в который судьба должна была занести ее.
Под руководством одного из товарищей — Лукашевича, знатока в естествознании, она проходила анатомию, физиологию, гистологию, работала над микроскопическими препаратами, обнаружив при этих занятиях редкую усидчивость и упорство в достижении поставленной цели.
В конце 1896 г. совершенно неожиданно было объявлено применение коронационного манифеста, приблизительно, к половине заключенным, в том числе и к Л. А., и таким образом за три года до окончания срока перед нею открылись двери тюрьмы. Со слезами истинного горя сообщила она товарищам весть о своем освобождении. “Как же я уеду одна, — говорила она, рыдая, — как же я оставлю вас здесь без надежды на освобождение?” И на этот раз уже нам, остающимся, приходилось утешать и успокаивать ее. Не на радость, впрочем, приходилось Л. А—е покидать Шлиссельбург. Новое правительство, верное себе и своим исконным традициям, изменило для нее только обстановку тюрьмы, назначим местом поселения страшный Сахалин.
В конце ноября 1906 г. Л. А., после 12-летнего зато-
229

230
чения, оставила Шлиссельбург в обществе еще четырех товарищей. В Петербурге, в первый раз после 18-летней разлуки, увидала она сына, уже юношу-студента вместо того малютки, которым когда-то она оставила его. Муж Людмилы Александровны при первом же известии о предстоящем ей переселении на Сахалин ликвидировал свои личные и служебные дела и отправился следом за нею делить вместе горе и лишения ссыльной жизни ужасного острова.
На Сахалин Л. А. была отправлена морем. Морской 55-дневный путь дался ей нелегко. Больная, истомленная долгим переездом, она все же занималась в пароходном лазарете уходом за больными и умирающими пересыльными, следовавшими, как и она, на Сахалин. По прибытии туда, местом жительства ей был назначен пост Корсаков, где ее муж получил место врача, заведующего больницей округа, а сама Л. А. устроилась в качестве фельдшерицы при этой же больнице.
Тяжелая, жестокая картина сахалинских нравов и порядков сразу обступила ее на новом месте. Из одной юдоли она попала в другую, еще горшую в некоторых отношениях. Вдвоем с мужем начала Л. А. борьбу против окружавших ее ужасов и жестокостей. Что приходилось испытывать при этой борьбе ей, юридически бесправной и формально подчиненной той же озверелой сахалинской администрации — может представить себе каждый. “Уже второй год живу здесь, фельдшерствую, — писала она тоже освобожденному из Шлиссельбурга товарищу, Панкратову.— Больных много, но больные страдают не столько от болезней, сколько от жестокостей администрации. Здесь каждый сторож, надзиратель — и царь, и бог по своей власти, и дикий зверь по своей бессердечности и неумолимости. Малейший проступок уголовных арестантов наказывается розгами, а знаешь, что значит здесь “проступок”?.. Понравится жена уголовного какому-нибудь “сторожу” — вот и проступок. Не проходит у меня дня без истории. Ведем с А. А. (муж Л. А.) отчаянную борьбу с начальством. Стараемся уговаривать, доказывать. Как бываешь счастлива, когда удается освободить кого-нибудь от телесного наказания!..
“…Страшно устаю, задыхаюсь в этой ненормальной атмосфере. Хотелось бы отдохнуть. Скоро, может быть, переведут в Александровский пост”.
Перевод этот, действительно, скоро состоялся, но не при-
230

231
нес Л. А—е желанного отдыха и успокоения. Здесь ее окружили те же самые сцены диких варварских расправ, розог, плетей, началась та же самая борьба на защиту жертв озверелых тюремщиков.
После пятилетнего пребывания на Сахалине Л. А. получила, наконец, право переехать на материк. И давно было уже пора. Исстрадавшаяся, измученная, она жаждала отдыха, настоятельно нуждалась в нем. “Наконец-то, я переезжаю с Сахалина во Владивосток, — писала она тому же Панкратову. — Как я рада, что освобожусь от здешних ужасных, раздирающих душу картин. Не буду видеть иссеченных до мяса спин, почерневших от боли лиц. Это что-то нечеловеческое. Поздравь меня, Василий!.. Я измучилась, пора отдохнуть, сил нет продолжать такую жизнь!”
Неприветливо встретила Л. А. и на материке высшая администрация. Амурский генерал-губернатор Гродеков не считал возможным, в “видах государственной безопасности”, разрешить измученной, истерзанной женщине поселиться во Владивостоке и собирался водворить ее в глухом медвежьем углу Уссурийского края. Только случай выручил ее и спас от этой участи. Во Владивостоке разразилась сильная холера, для борьбы с которой не оказалось медицинского персонала, а на вызов городского управления желающих не являлось. Тогда Алекс. Алекс. Волкенштейн предложил городу свои услуги, поставив, однако, непременным условием, чтобы и жена осталась во Владивостоке. Городское управление ухватилось за это предложение: полетела в Хабаровск телеграмма, и, в конце концов, генерал-губернатор положил гнев на милость. Л. А—е было разрешено поселиться во Владивостоке. Это было осенью 1902 г.
Здесь Л. А. немного отдохнула от ужасных картин и кошмаров своего многолетнего прошлого. Без работы, без живого дела жизнь ее, разумеется, не могла наладиться. У ее мужа, прекрасного врача, оказалась скоро громадная практика, и помимо ее он открыл амбулаторию, где всегда оказывалось достаточно работы и для Л. А., занимавшейся кроме этого самостоятельно бактериологическим анализом. Имена супругов Волкенштейн сделались скоро очень популярными в городе, в особенности среди беднейшей части городского населения, для которого всегда была открыта бесплатная медицинская помощь. Это была только одна сторона деятельности Л. А., постоянная будничная работа — всегдашний
231

232
спутник ее многострадальной жизни. Еще будучи на Сахалине, она ознакомилась в Корсаковском округе, при посредстве японского коммерческого агента Инакова, с положением японских рабочих на сахалинских рабочих промыслах и напечатала в 1902 г. в “Русском Богатстве” интересную статью об этом вопросе. Эта работа была переведена на японский язык и произвела сильное впечатление в прогрессивных сферах японского общества, а сам Инаков вспоминал с восторгом о своем знакомстве с Л. А. Несколькими годами раньше появились за границей воспоминания Л. А. о Шлиссельбурге, знакомые теперь и широкой русской публике. Это был первый голос, поднявший завесу с того, что творилось в Шлиссельбургском застенке.
Живя во Владивостоке, Л. А. избегала большого общества, уклонялась от тех знаков внимания и оваций, которыми встречали ее лучшие прогрессивные элементы. Замечательная скромность была отличительною чертою ее характера. Безискусственная простота и ровность обращения гармонично дополняли собою эту скромность, за которой чувствовалась, однако, та нравственная сила, для которой не нужны украшения и эффекты. Несмотря на уединенную жизнь, Л. А. охотно принимала у себя кружок друзей и хороших знакомых. Учащаяся молодежь всегда встречала в ее доме радушие и ласку. Она часто бывала молчалива и задумчива. Страшные картины прошлого еще властно царили над ее душою… Но когда разговор касался ее заветных дум, тех вопросов русской жизни, разрешение которых составляло цель и являлось смыслом ее жизни, она воодушевлялась, начинала говорить горячо и красноречиво. Разгоревшись, как бы помолодев, она производила в такие минуты неотразимое впечатление на своих собеседников.
Близкие ее знакомые замечали, что по временам какое-то мрачное облако заволакивало ее милое, красивое лицо. Эти признаки печали совпадали обыкновенно с моментом прихода во Владивосток пароходов добровольного флота с арестантами, среди которых оказывались нередко ее новые молодые товарищи по делу, отправляемые на Сахалин. И тогда ее видали отправляющеюся на прибывший пароход в сопровождении китайца-носильщика, нагруженного всякой провизией. Иногда Л. А. исчезала вдруг с горизонта Владивостока. Ее отсутствие длилось неделю, две, три, и затем снова появлялась она, еще более печальная и задумчивая. Стороною
232

233
узнавали потом, что она ездила на Сахалин, где томились еще ее друзья, товарищи, для которых посещения ее являлись радостью и утешением. Крепкая связь соединяла ее с этим страшным островом. Это была связь всего прошлого, общих страданий, борьбы за лучшее будущее и глубокой веры, что оно наступит когда-нибудь.
Русско-японская война дала новый толчек ее деятельности. Не сочувствуя ей, возмущаясь тою кровавой авантюрой, в которую правительство легкомысленно и преступно вовлекло Россию, к неповинным жертвам ее она относилась с присущим ей всегда чувством сострадания и любви. Много поработала Л. А. при организации курсов для сестер милосердия в помещении музея общества изучения Амурского края, писала и читала лекций, помогала слушательницам и, вообще, работала без устали в этом деле, с свойственною ей стойкостью и энергией. У нее была способность доводить начатое до конца, не останавливаясь на полдороге.
Началось освободительное движение, охватившее уже не отдельные, изолированные группы, а всю Россию. Эта яркая заря грядущей свободы и надежды на близкую победу осветила последние дни жизни Л. А. Для нее наступили дни радости, подъема духа и горячей работы. Перед ней открывались запертые до тех пор двери на родину, не порабощенную и безгласную, а воспрянувшую и восставшую за дело своего освобождения.
10 янв. 1906 г. в депутацию от митинга, шедшую во главе с военным губернатором ген. Флугом к коменданту хлопотать от имени нижних чинов за д-ра Ланковского, был сделан предательский залп из-за угла, положивший на месте 40 чел. В числе убитых оказалась и Л. А., пораженная наповал несколькими пулями…
Перестало биться великое, благородное сердце, навеки почила та, для которой вся жизнь была непрерывным подвигом любви, гражданского долга и самоотвержения.
Похороны Л. А. состоялись 13 января.
Отдаленная могила ее, наверно, не будет забыта, и освободившийся народ сумеет почтить память одной из лучших женщин своей родины.

Сергей Иванов.
233