Pankratov, Pamiati L. A. Volkenshtein

V. S. Pankratov, ‘Pamiati L. A. Volkenshtein’, Byloe, 1.2 (1906), 280–82

В. С. Панкратов, ‘Памяти Л. А. Волкенштейн’, Былое, 1 № 2 (1906), 280-2

Жить для других и умереть за других — завидная доля!

10-го января во Владивостоке, во время волнений среди матросов, была убита Людмила Александровна Волкенштейн. Не розами была усеяна жизненная дорога покойной Л. А., она была полна страданий, лишений и душевных мук за обиженных и обездоленных. Личная жизнь сулила ей личное счастье и лучшую долю, но она избрала житейские тернии. Она отказалась от счастья, довольства и роскоши, потому что не могла видеть, как страдают, голодают миллионы тех, которые создают эту роскошь и блеск, а сами гибнуть в невежестве, нищете и бесправии. На борьбу с этим вопиющим злом она отдала все свои силы, свою жизнь. 16 лет Л. А. была уже в гимназическом кружке в Киеве, мечтая о том, как, кончив гимназию и изучив фельдшерство, отправится в деревню облегчать страдания крестьян, займется мирной проповедью гуманных идей. По натуре Л. А. никогда не была террористкой. Ее нежное сердце, чуткая душа боялась крови. Но уродливые общественный условия, жестокие гонения постоянно толкали ее на этот путь. Чрез несколько лет ее прекрасные мечты о мирной, культурной работе были разбиты преследованиями и принудили переехать в г. Харьков, где она поселилась в качестве хозяйки конспиративной квартиры. Предательство Гольденберга заставило ее покинуть Россию и переселиться во Францию. Прожив почти 3 года за границей, она снова вернулась на родину, думая отдаться работе, от которой оторвала ее суровая действительность. Но и в этот раз благому порыву не суждено было осуществиться. В списке лиц, подлежащих преследованию и травле, стояло и ее имя, департамент «слова и дела» подстерегал ее возвращение, чтобы с неумолимой жестокостью отмстить, и она была арестована в С.-Петербурге в 83-м году. Военный суд приговорил ее к смерти, замененной 15 л. каторгой, но администрация, найдя этот приговор слишком гуманным, отправила ее в Шлиссельбургскую крепость. О том, как жилось в этой кре-
280

281
пости, в этой живой могиле, писала и сама Л. А. Но и здесь она оставилась верной себе, и здесь, несмотря на жестокий режим, который мог убить в человеке все человеческое, Л. А. сохранила и свою чуткость, и отзывчивость, и гордость благородного узника. Никаких колебаний, никаких жалоб не вызывали в ней тюремный невзгоды и притеснения. Она всегда вступалась за других, как только узнавала о несправедливостях тюремщиков к другим, принимая самое деятельное участие во всех тюремных протестах, не останавливаясь ни пред какими лишениями. Вместе с В. Н. Фигнер они подняли протест о допущении свиданий для всех заключенных товарищей, отказавшись от таких льгот, пока требование их не будет удовлетворено, и таким образом, лишили себя свиданий до 89 г. Позже, когда генерал Шебеко, посетив тюрьму, наговорил дерзостей некоторым из товарищей и явился вторично к Л. А. с сообщениями о матери, — грубый администратор рассчитывал поиграть на дорогом, святом чувстве и тем загладить свою дикую выходку, зная, как дороги были для каждого из узников известия о родных, дорогих лицах, — она отказалась выслушать его и почти выгнала из камеры.
В ноябре 96 года в некоторым из товарищей, в том числе и в Л. А., был применен манифест. Л. А. приняла его с такою грустью, с такою болью, что многие опасались за нее.
— Нет, я что-нибудь сделаю, чтобы остаться здесь. Я не могу: одних увозить, других оставляют здесь, — говорила она.
— Пусть хоть кто-нибудь выйдет, чем всем погибать, — возражали ей друзья.
— Но не я. Я не могу. Это несправедливо.
— Тебя все равно не оставить, силою увезут.
Стоило не мало труда отговорить ее от попытки остаться. Все время в ожидании увоза, Л. А. чувствовала себя как бы изменницей своим товарищам, как будто ее увоз совершался по ее воле, по ел желанию.
— Живя здесь с нами, — ты никому никакой пользы не принесешь, а только отягчишь наше сознание. Там же, в ссылке, можешь быть полезной, можешь работать, помогать, — убеждали ее товарищи.
И действительно, очутившись на Сахалине, среди уголовных поселений, где царил административный произвол, жестокости и разврата, она нашла применение своим силам. Здесь Л. А. отдалась любимому своему занятию — фельдшерству и скоро приобрела любовь поселенцев не столько, может быть, своей медицинской помощью, сколько заступничеством за обиженных. Вот как она характеризовала окружающие условия в одном из писем.
«Уже второй год живу здесь, фельдшерствую. Больных много, но больные страдают не столько от болезней, сколько от жестокостей администрации. Здесь каждый сторож, надзиратель — и царь и бог по своей власти, и дикий зверь по своей бессердеч-
281

282
ности, неумолимости. Малейший проступок уголовных наказывается розгами; а знаешь, что значить здесь проступок? Понравится жена уголовного какому-нибудь «сторожу», вот и проступок. Не проходить у меня дня без историй. Ведем с А. А. (муж Л. А.) отчаянную борьбу с начальством. Стараемся уговаривать, доказывать. Как бываешь счастлива, когда удастся кого-нибудь освободить от телесного наказания! Уголовные здесь тоже не мало испорчены. Но порчу эту я всецело приписываю администрации: она крайне несправедлива, чересчур жестока и своевольна. Страшно устаю, задыхаюсь в этой ненормальной атмосфере. Хотелось бы отдохнуть. Скоро, может быть, переведут в Александровский пост». Но не на радость было это перемещение. Здесь условия оказались еще хуже: почти каждый день кого-либо из уголовных наказывали розгами и истерзанных арестантов приносили в больницу, где служила Л. А. В Александровском посту, как в центре острова, жестокость администрации концентрировалась, проявляясь в самых широких и беспощадных формах; она до глубины души возмущала Л. А. И здесь началась борьба с администрацией, жившей традициями варварских времен, смотревшей на уголовных, как на предметы, о которые и можно и должно измочалить розги. Сахалинская администрация, бичуя спины несчастных уголовных, в преступлениях которых она была виновата, может быть, больше, чем уголовные, бичевала в то же время благородную, самотверженную душу Л. А. Освободив ее из шлиссельбургского склепа, мстительное правительство показало ей жизнь в самом ужасном разнообразии сахалинских порядков. Даже средневековые нравы были человечнее.
«Наконец-то я переезжаю с Сахалина во Владивостоку — писала Л. А.: как я рада, что освобожусь от здешних ужасных, раздирающих душу картин. Не буду видеть иссеченных до мяса спин, почерневших от боли лиц. Это что-то нечеловеческое. Поздравь меня, В..! Я измучилась. Пора отдохнуть, сил нет продолжать такую жизнь». Это письмо было каким-то сплошными воплем измученного доброго сердца, сердца, полного любовью к людям, сочувствием в их страданиям и горю, это письмо было в то же время полно надежд, что близок конец душевным мукам, скоро настанет отдых. Но русские темные силы могли дать этот желанный отдых, только послав его с солдатской пулей.
Отдыхай, милый друг! Добрая память, товарищ-страдалец! В могиле не коснется, не нарушить твоего тихого отдыха жестокая рука земных владык, гонителей всего светлого, разумного! человеческого!…

В. Панкратов
282